Идеология «татарстанизма». Что это? И была ли она неизбежна?

— Почему не состоялся концепт «татарстанизма»?
— Что такое неевропейский республиканизм?
— Какие проекты могут объединять всех жителей республики?

«Нужно ли в Татарстане вообще калькировать россиянство?»

Арслан Минвалеев. Наше тема сегодня: «Татарстанский регионализм — что такое дружба в современной республике».По сути, мы говорим про регионализм: современная история Татарстана знает, что был такой концепт под названием «татарстанизм». Помните его? Почему он не сработал, и что он из себя представлял? Мы, конечно, приглашали Рафаэля Сибгатовича[Хакимова], но в силу здоровья он не смог.

Ильдар Шафиков. Надо было самих хакимовцев позвать.

Данис Гараев. А кто такие хакимовцы?

И.Ш. Я для себя эту часть воспринимаю именно как смычку между понятием суверенитета, потом нивелированием этого самого понятия, и институтами гражданства, которые строили здесь через категории памяти, привязанные именно к самой Казани. Не к Татарстану, как таковому, а к Казани. А это личности: РамзиКалимович Валеев, Индус Ризакович Тагиров.

Валеев — бывший декан истфака. Индус Ризакович Тагиров — это я даже не знаю, как объемно описать.

А.М. Это глыба.

Марк Шишкин. Индус Ризакович — автор официально принятой версии истории Татарстана нового и новейшего времени.

И.Ш. Собственно говоря, эта замечательная триада…

А.М. Третий — это Хакимов?

И.Ш. Да. С ними связаны многие институции, которые были заточены для создания этого татарстанизма. Это, в частности, тот же Институт истории Марджани, Институт татарской энциклопедии — это вещи, которые именно в научном и публичном поле должны были…

Д.Г. Археология тоже.

И.Ш. Археология чуть позже, не совсем с ними связана, это, скорее, последствия 2005 года, 1000-летия, но там, думаю, не без политики тоже обошлось, но эту часть я знаю чуть похуже. А в этом отношении эта наша замечательная троица — категорийная система, понятийный аппарат всего этого у меня напрямую ассоциируется именно с этими людьми. Конечно, может быть, где-то я не прав, но, собственно, я так себе вижу.

М.Ш. Я считаю, что татарстанизм в условиях драматического перелома 90-х  — он, конечно, был неизбежен. Но неизбежным было и размывание этого концепта. Прежде всего потому, что татары как самодостаточный народ со своим национальным нарративом, хорошо структурированной (лучше, чем у многих) национальной памятью — они не готовы пожертвовать частью своего миллета, своего национального бытия ради каких-то иных концептов. Хотя само это национальное бытие довольно сложное, с вариациями, есть эти споры между казанцами и мишарями, и так далее. Но татары не готовы пожертвовать ради границ Татарстана.

А.М. Татарским миром?

М.Ш.Татарским миром, да.

Д.Г. Большим Татарстаном.

М.Ш. Да, потому что есть убеждение, что татары — это не только Татарстан. Например, что наиболее политически активная часть татар приходит с севера Башкортостана. Татарин, который переехал с севера Башкортостана в Казань  — это чаще всего выразитель такого более рельефного национального сознания, чем казанец.

Д.Г. И мишари западные.

М.Ш. Да, и они тоже, включая нижгаров и московских татар. Но здесь в самом Татарстане татарстанизм был неизбежен. Потому что Татарстан как субъект должен был обойти крайние формы распада Советского Союза. Потому что здесь две большие общины — русские и татары, а также чуваши и другие коренные народы. Поэтому надо было создать общегражданскую идентичность. Но инициаторы татарстанизма были не готовы пожертвовать своим татарским миром. А если сами организаторы не готовы пожертвовать, то что же тогда требовать от остальных, у которых тоже есть свои национальные нарративы и национальные интересы?

---

В долгосрочной исторической перспективе с татарами мало кто может соревноваться в плане солидарности и проработанности национальных исторических мифов, которые доступны всем татарам от низового уровня, до серьезной интеллектуальной рефлексии. И если мы строим татарстанизм как кальку россиянства, то я не вижу целесообразности в этом, потому что россиянство — оно уже есть, и оно тоже вызывает отторжение буквально у всех, включая русских. Русские, которых в России большинство, если и хотят россиянства, то только такого, которое будет русским — с выхолащиванием всего остального. Нерусские россияне, напротив, хотят, чтобы русские потеснились.  Нужно ли в Татарстане вообще калькировать такое вот проблемное россиянство?

Или, может быть, минуя россиянство, нам сразу перейти к тому, что татарстанский социум — это договорной социум нескольких самодостаточных, уважающих друг друга этнорелигиозных, этнокультурных миров. Где все прекрасно понимают, что им деваться друг от друга некуда без больших потерь. То есть «деваться» всегда есть куда, но потери будут превышать издержки совместного проживания.
Есть татарский мир; есть русский мир; есть чувашский мир, который себя достаточно активно в  республике проявляет в последнее время; есть финно-угорский мир, который обязан себя проявлять более активно, в том числе по той причине, что у государства российского есть запрос на центры альтернативные Хельсинки. В Татарстане эти миры, признавая друг за другом неприкосновенные права и субъектность, работают в одном направлении для общего блага.

Именно в этом, мне видится, принципиальное отличие потенциального татарстанизма от концепта россиянства. Когда мы не закатываем всех в один бетон и не режем на мелкие кусочки в салат, а когда полиэничный социум — это пазл, где все немного зависят друг от друга, образуя единую композицию, но, не разрывая связей с тем, что осталось вне Татарстана.

«Сейчас возрастает процент людей, которые относят себя сразу к двум народам»

Д.Г. Смотри, Марк, я как раз смотрел твою работу по поводу казанскости. Мне интересна эта тема с фактором Казани, как особой роли. Хотя я бы, кстати, поспорил, что татарстанизм не сложился, мне кажется, что у нас нет пока стопроцентных оснований сказать, что нет общей татарстанской идентичности, она, конечно, сильно так «замазана» татарскостью. Условно говоря, русские, которые живут в Татарстане, они татарстанцы, при этом они говорят: «Мы чак-чак любим, перемяч».

А.М. Они же говорят, что если выезжают за пределы Татарстана, им говорят: «А, татары!»

Д.Г. Это да, есть такой момент, но мне интересен факт города Казани. Что ты по этому поводу думаешь? Мне кажется, если говорить про современных татар, то для них суперважный фактор — это город Казань, место притяжения всей истории. Так сложилось каким-то таким интересным способом, что мишари ориентируются на Казань, что западные, что новосибирские татары во многом ориентируются на Казань, и при этом есть все-таки особая русскость, связанная с Казанью.

А.М. Кстати, есть попытки же и размыть роль Казани, то есть, создавался татарский центр в Москве, были попытки накачать Нижний Новгород…

Д.Г. Что ты думаешь именно о роли Казани не только для татар, но и для русских. И вообще может ли это быть таким плацдармом объединения?

М.Ш. Абсолютно согласен, потому что именно в Казани есть долгий опыт сосуществования (не отрицаю его за Уфой, Оренбургом и другими городами, но в Казани это выражено больше). Уникальность Казани в том, что в татарском национальном мифе это основополагающий город — за счет Казанского ханства, за счет истории ислама в России, а вслед за ней за счёт истории татарского просвещения и формирования современной нации.

С другой стороны, и для русских Казань тоже не периферийный город. Самый известный во всем мире политик родом из России — Владимир Ульянов — связан с Казанью; один из двух самых известных русских писателей, половина «Толстоевского» — Лев Николаевич Толстой — тоже связан с Казанью. Берем православную религию: православная святыня, которую знают в любом городе, — Казанская икона, связана с Казанью. То есть, это не второстепенный, не маргинальный, не периферийный город для русской истории. В любой сфере в ТОП-10 русских имён будут казанцы.

И.Ш. В этом и есть татарстанизм, наверное, на самом деле, по факту.

М.Ш. А как ты считаешь, вообще есть какая-то особая местная русскость, казанская русскость, как некая социальная реальность?

Елена Гущина. Поволжская есть.

Д.Г. У Зорина была идея Казанского Поволжья, которое объединяло бы Татарстан и Марий Эл.

Е.Г. Не только у Зорина, а вообще у этнографов казанского университета того, советского, периода. Да, но они к этому подходили, не наделяя эту категорию какими-то особыми этнокультурными чертами, а территориально, там территориальный подход был —  как объединить Казанскую губернию и ТАССР, как это назвать, чтобы это исследовать? Были дореволюционные исследования, которые описывали ту территорию, которая сейчас уже в Чувашии, но раньше была в Казанской губернии. То есть, это термин только территориальный был.

Д.Г. Я просто тоже этнографию закончил, по лекциям Бусыгина помню и Татьяны Алексеевны, что русские отличаются…

Е.Г. Поволжские. Поволжские русские отличаются от остальных тем, что много факторов влияло на их формирование: например, приезжали из разных частей России, разные волны, взаимодействие с финно-угорскими и тюркскими народами.

И.Ш. Не только волны, там же еще ясачные русские были, по одной из версий считается, что они были здесь во времена Казанского ханства.

Е.Г. Да, это первая волна. Это есть, это шло несколькими этапами, из разных частей страны приходили и формировались они здесь, формировались со своей культурой.

Д.Г. Так вот, что ты думаешь по этому поводу, есть что-то такое?

М.Ш. Говорить о феномене, находясь внутри него, наверное, очень сложно.

И.Ш. Мне, допустим, тебя очень интересно слышать, потому что я с другой стороны мира нахожусь.

М.Ш. Если убрать из рассуждений всё лишнее и оставить голую логику. Кто такой русский в Татарстане? Во-первых, это не татарин. То есть уже есть граница, которая очерчивает феномен. Во-вторых, чем отличается русский, который живет здесь в Казани, от остальных русских, которые живут за пределами Татарстана и Казани? Он не является по умолчанию титульным большинством, которому нечего сказать о своей этничности. У него есть уникальные отличия от другого: бытовые, конфессиональные, языковые. Это самое меньшее, что можно сказать. И эти два основных элементарных факта можно дальше наполнять содержанием.

А.М. А вы согласны, Елена?

Е.Г. Русский, татарин или чуваш — это прежде всего тот человек, который себя отождествляет, идентифицирует с представителем того или иного народа, то есть, наше этническое самосознание играет определяющую роль. Более того, сейчас мы видим, как возрастает процент людей, которые относят себя сразу к двум народам, это прослеживается, и такое тоже есть. И, наверное, прежде всего надо проводить такие исследования: есть вопрос «Кто я?», а не гадать. Мы можем высказывать какие-то предположения, как нам кажется, но что для людей самих важное? Что они выбирают и по каким пунктам — надо спрашивать у людей.

Д.Г. Но опрос, условно говоря, он…

Е.Г. Он задает векторы, все остальное добирается, естественно, глубинными методами.

И.Ш. Мое оценочное суждение в этом отношении: каждый раз, когда создается какое-то исследование, оно, по сути, как бы задает определенные рамки, шаблон, в рамках которого человек движется. Если человек выпадает из этого шаблона — его нет. Как это называется красиво? «Ошибка выжившего», по-моему?

---

То есть, когда у тебя накапливается набор некой выборки, условно говоря, ты заведомо задал определенные рамки, и все, что из них вывалилось — этого по факту не существует. Это первый момент. Второй момент. (надо ли?) Из того, что Марк сказал, мне понравилось два момента, на которые я внимания не обращал, на самом деле, но при этом эти моменты, на мой взгляд, очень важны, и с тем, что Данис говорит, очень сильно перекликается. В любом случае, в центре вот этих двух условных миров находится Казань. И для меня, допустим, как человека, который сам, по сути, не казанский, как мы уже выяснили, это такой важный момент, потому что я не местный, чужак.

Д.Г. Откуда?

И.Ш. Нижнекамск. Дело в том, что сам концепт этого татарстанизма, который мы обсуждаем, мне кажется, стоит разделить на два поля. Первое большое поле — это концепт политический, оценку которому давать я, как не политолог, не могу. Второй вопрос — это та объективная условная реальность, то постсекулярное общество, которое мы с вами обсуждаем.

По факту, татарстанизм — он есть в интеллектуальном поле, он существует в какой-то духовной культуре, в бытовом мире. И для меня в данном случае важны два момента. Казань в любом случае является местом памяти, причем, местом памяти сконструированным и сколонизированным одновременно двумя культурами. Как это работает? Если мы, допустим, уходим в XVI век, то Казань не была русской, а становится русской — колонизация. Второй раз, когда она становится татарской- это вторая колонизация. И в обоих местах все, что мы придумываем до XVI века — это мы тупо сидим и придумываем. Потому что тяжело сказать, как это было, все эти конструкции — это эмоциональный миф, это замечательный нарратив, причем, и с той, и с другой стороны.

И здесь очень важен один момент: острота углов этого переосмысления этих мест памяти, наделение смыслами — оно уже, на мой взгляд, очень-очень далеко в прошлом, потому что мы спокойно обсуждаем эти вещи, выходим на общий контекст именно важности того, что само явление существует де-факто. То есть, татарстанизм- это, в первую очередь, то, что мы память о территории Татарстана обсуждаем спокойно, у нас не вызывает это ни ярости, ни какого-то содрогания, ни  лишних эмоций.

А.М. Толерантность.

М.Ш. Желающих выразить ярость и нетерпимость предостаточно. Достаточно заглянуть в анонимные комментарии.

И.Ш. Это тоже важно, о чем я Елене говорил, и о чем со мной Елена не согласилась. Это, знаете, мне всегда напоминает про «ошибку выжившего». Вы же знаете эту историю?

Д.Г. Нет.

И.Ш. Самолеты во время Второй мировой войны усиливались защитой по такому принципу: когда самолет возвращался, на базе смотрели куда ему стреляли, где больше повреждений, дыр от пуль. То есть, на основании живого самолета, который долетел, ты делаешь выводы о том, как 80% других самолетов  попадали. Вот это «ошибка выжившего». Долетел, потому что повезло.

И здесь то же самое: мы закладываем в соцопрос определенный императив того, что хотим получить, и делаем выборку, а человек, учитывая его идеологический контекст, бэкграунд общий, политическое мнение, чаще всего просто накладывается, потому что есть условные горизонты выборки — структура по возрасту, социальному положению и так далее. И это вскрывает ошибку выборки, потому что создается большой фонд, который потом вылезает в анонимных доносах, в СМИ в комментариях, и так далее.

Публичное поле, которое существует, оно выхолощено. Еще как-то можно говорить, но оно ровное, на ощупь и на вкус очень приятное.

А.М. То есть, мы не знаем, что внутри реально происходит?

И.Ш. Вопрос не в этом. То, что внутри происходит (даже если это нутро есть, в чем я, честно говоря, сильно сомневаюсь), оно не вызывает глубинных отторжений между двумя большими культурными явлениями, потому что проникновение настолько глубокое, что вопрос таким образом в принципе не стоит. Смысл именно в том, как этот костяк, допустим, этих мест памяти нарастить. Вот мы сейчас с вами здесь сидим — здесь была церковь смоленской …

М.Ш. Иконы Божией матери.

И.Ш. Да, я просто прошу прощения, я нисколько не оскорбляю, я просто не помню, как она называется. Кизический монастырь там стоит, его отсюда видел за деревьями, то, что от него есть. Вот, собственно говоря, то, что Козья слобода, скорее всего, к козам никакого отношения не имеет, а все-таки имеет к слову «киез» (войлок)- это тоже один из вариантов прочтения. Мне кажется, с «киезами» больше связано. И вот эта возможность прочтения этого всего, сидя здесь, в спокойной обстановке, без лишних митингов, пикетов, нервотрепки и попытки что-то деклассировать, деколонизироать, еще что-то сделать…

---

«Любой современный республиканский национально-этнический праздник уже  давно стал надэтничным»

Д.Г. Смотри, вот о чем я думаю. Ты правильные сказал вещи, и я смотрел твою работу по поводу периода Смуты — Никанор Шульгин. То есть, если брать постханскую Казань, тогда при Шульгине, получается, была попытка сформировать какую-то такую казанскую региональную идентичность, но с доминирующим русским компонентом.

М.Ш. Потому что тогда он по факту, находился в центре…

Д.Г. Да, в центре всего этого. И потом, когда он возникал, этот компонент был доминирующим, когда говорилось о каком-то общем пространстве. Потом, в постсоветский период снова была попытка создать какую-то такую историю — она уже базировалась, получается, на такой больше татарской тематике.

Если взять постханскоевремя, получается, любая попытка создать общую идентичность опиралась на какую-то одну базовую — либо русскую православную, либо татаро-мусульманскую. Но при этом, если мы говорим про сегодняшний день, у меня есть ощущение (как у жителя Казани, и как у человека, который приезжал-уезжал), что сейчас есть какая-то такая среда без очевидной доминанты.

И.Ш. Да, согласен.

Д.Г. С одной стороны, мы даже сейчас говорим на русском языке, хотя понятно, что у нас межнациональный состав, но при этом и татарский фон есть. Несмотря на все эти конфликты, которые были вокруг языка и прочего, на интуитивном уровне у меня есть ощущение, что все-таки татарстанский концепт состоялся, какнадэтничный концепт. Вопрос поставили, что он не состоялся, но мне кажется, что он состоялся, просто он не политизирован, он как будто в какую-то культурную сферу…

А.М. Региональной идентичности.

Е.Г. Смотрите, я могу привести простой пример. Любой современный республиканский праздник, национально-этнический, который раньше собирал представителей какой-то одной группы, сейчас он уже давно надэтничный/полиэтничный.

Д.Г. Даже Сабантуй.

Е.Г. Даже Сабантуй, Каравон — приезжают все. Могу сказать, что эти праздники я стараюсь посещать не только с официальной делегацией, поскольку это входит в объект моего изучения, мы едем туда и с друзьями. У нас компания более чем полиэтничная, поликонфессиональная, и все праздники равнозначно интересны, и собирают абсолютно разные категории. Более того, на примере последнего Сабантуя наблюдение: народу тьма, народ разный.

Понятно, что для этого тоже есть ряд причин, просто людям и праздника больше хочется, и хочется отвлечься, развлечься, это тоже есть. В общем, заходим мы в подворье, там играет чувашская музыка, и параллельно заходят родители с двумя детьми. И подросток говорит: «Это же не татарская песня, на русском языке, мы зачем сюда идем, у нас же Сабантуй?». На что мама говорит: «И что, а мы где живем? В Татарстане, а тут сколько народу? Это не татары и не русские, сейчас узнаем, кто». Я говорю: «Это чуваши». Они говорят: «Вот, все нормально, как по-другому?». Он говорит: «Да, действительно, раз это Сабантуй, не только должны быть татарские песни какие-то».

Потом, очень много маркеров этничности, одним из которых является костюм и его элементы. Вокруг народного костюма сейчас тоже очень много интересного происходит. Есть прекрасные примеры, когда создают разного рода выставки, когда это популяризируют дизайнеры, и любые элементы костюма одной этнической группы носятся не только этими представителями. С одной стороны, да, они актуализируют этничность. Люди говорят, мол, купил себе изю, и это подвигло меня больше узнать про культуру своего народа. Просто, красиво, а еще актуализировало мою этничность.

---

Д.Г. Что это?

Е.Г. Изю — нагрудник, обязательный элемент женского татарского народного костюма, который очень любят воспроизводить современные мастера.

Д.Г. Это интересно, тут как бы два элемента дискурса есть. С одной стороны, я интуитивно чувствую, что какая-то идентичность есть, но с другой стороны, несмотря на всю эту «мир-дружбу-жвачку»…
Понятно, что есть межнациональные браки, но  целом, культуры — они не растворяются друг в друге.

Е.Г. Не растворяются, нет.

Д.Г. Для меня в этом и заключается своеобразный татарстанский феномен. С одной стороны, что-то нас объединяет, просто надо понять, что именно, и почему мы, в конце концов, не воюем друг с другом, а наоборот, создаем республику во всех смыслах этого слова, общее дело. Но, при этом, мы как бы не смешиваемся полностью. Понятно, что на стыке есть это смешение, есть межнациональные браки, особенно в Казани.

И.Ш. Но это не культурная диффузия же. Мы не рождаем что-то третье, мы как бы существуем в двух парадигмах параллельно, и самое главное, две парадигмы пытаются найти общий язык.

Д.Г. Мне кажется, это вообще феномен последнего времени. Даже не периода суверенитета, когда страсти бушевали, а вот уже когда все перетекло в какую-то рутину, и эта рутина — я как бы наблюдаю ее. Мы на прошлом круглом столе говорили про мусульманские системы, и я говорю — приходишь в халялькую кафешку, простите, там еще неизвестно, кого больше — мусульман или русских, потому что там, в принципе, вкусно, относительно недорого, хотя есть и дорогие места. Халяльная продукция тоже пользуется спросом у людей разной идентичности. То есть, есть пространство, где это как-то само собой происходит, а не потому, что кто-то там сверху сказал «Вот, давайте, мы все будем туда ходить». На «Пэчэн базары» ходят люди разной национальности. Недавно на Черном озере был традиционный фестиваль русской культуры «Пушкин фест»: я просто случайно туда попал, тоже посмотрел.

Меня повеселило там, на «Пушкин фесте» — казылык продается и написано «конская колбаса вяленая».

Е.Г. Это рассчитано не только для местных, но и для туристов, это же важно.

И.Ш. Это очень важно. В городских исследованиях есть такой термин, я сам для себя недавно узнал, как «третье место», то есть, есть дом, работа, и третье место, куда ты пойдешь потом. А у нас, по сути, третье место эволюционировало в четвертое место, потому что оно, по факту, характеризуется именно публичным пространством города, где постсекулярная реальность превалирует над концептами, которые, допустим, у тебя есть дома и, может быть, на работе. То есть, это то именно место, где существуют исключительно интересы в рамках этих, не знаю, как назвать — толерантность, терпимость.

А.М. А пример можно? Ты очень так закрутил..
.
И.Ш. Вот сейчас вы описали два фестиваля, условно говоря, «Печен базары» и «Пушкин фест» — это и есть четвертое место. Ты туда приходишь, потому что тебе «по приколу», не столько даже время провести, а потому что это что-то новое.

Д.Г. Это общественное пространство.

И.Ш. Да, но оно не просто общественное пространство, это место, где ты можешь, не знаю, как дикарь, поглазеть на что-то другое, но пальцем не потыкать, а культурно изучить какие-то вещи.

«Нельзя отрицать, что Казань стала хабом для всех русских»

М.Ш. Можно немножко политизировать тему?

А.М. Давай.

М.Ш. Мы тут в культуру ушли. Пока я сидел, вас слушал, сформулировал. Меня спросили: «Что такое русские в Татарстане?». Я ответил, что не татарин точно, это человек, который живет в необычной немного ситуации для большинства русских. Так вот, если брать русскую составляющую здесь в Татарстане, то она здесь не нуждается в каких-то региональных, субэтнических и старых сословных подпорках. Потому что русский в Сибири — это сибиряк. Русский на юге, даже если он не из родовых казаков,  — он все равно казак для остальных. Русский на Урале — это уралец. Русский в Самаре и Саратове — он волжанин. Русский в Казани — он русский. Просто русский благодаря присутствию соседнего, который очерчивает некие рамки.

Поэтому в продолжение тезиса, что Казань —  это город не периферийный для российской истории, можно сказать, что и местная история русского этноса, вобрала в себя ключевые этапы его становления. Началось все еще с русских ясачных крестьян, которые были типичной для многих мест России старожильческой группой. В Сибири были такие же старожилы, которые очень легко осваивали языки соседей, потому что они были в меньшинстве, и всегда считались такими «себе на уме» по отношению к более поздним приезжим. Русские ясачные имеют ровно такие же характеристики во многих местах на территории Татарстана. Как называли русских жителей ясачной деревни Комаровки в Тюлячинском районе: «русские, но местные». Красивая формула!

И.Ш. У них есть прямо идентичность?

М.Ш. Она зафиксирована в источниках. По поводу Комаровки: там долгая история, про комаровцев окрестные помещичьи крестьяне какие только страсти ни рассказывали, и все были этим комаровцам должны денег. А комаровцы напрямую с Казанью торговали тем, что выращивали и производили, минуя соседние деревни.

Дальше. Следом за старожилами пришли волны многолюдной колонизации помещичьей и монастырской — крестьяне из разных земель центральной России. На эти волны наложились волна, которая хорошо укладывалась в дореволюционную общерусскую концепцию — это пришедшая в Поволжье белорусская шляхта, которая в итоге стала здесь частью русских в Татарстане, потому что Панская слобода была и в Казани, и многие деревни, и многие города, особенно в Закамье, были заселены пришедшими из Полоцка и Смоленска.

И.Ш. Заинск.

М.Ш. Да-да, и эта волна тоже стала частью местных русских. А дальше мы берем уже миграцию, связанную с развитием всероссийского рынка и промышленности, когда Казань как административный и хозяйственный центр, привлекала русских со многих мест. Казань как центр военного округа тоже служила местом притяжения. А на этот этап наложились история советских миграций. Поэтому этнографы могут выделять местные особенности традиционного жилища и костюмы, но нельзя отрицать, что Казань стала хабом для всех русских, всей большой России. Русская часть Казани всегда была открыта для всех русских.

Д.Г. Это интересно, у нас тут вообще волжская идентичность у всех слабая. Я сравниваю с Самарой, Нижним Новгородом.

Е.Г. Потому что Волги нет, ты ее не видишь, не ощущаешь себя волжанином.

Д.Г. Ежедневно не видишь, да.

И.Ш. У татар такая же, кстати, история.

Е.Г.  Да, ты видишь реку Казанку, Кабан видишь.

Д.Г. Нас еще железная дорога отделила.

---

Е.Г. Мы просто не на том берегу стоим, где все остальные поволжские города, у нас ее не видно.

Д.Г. Надо чуть-чуть подальше, с Кремля ты видишь Волгу, очень хорошо, кстати. Но только с Кремля.

А.М. Но ты же не живешь в Кремле.

Е.Г. Марк правильные говорит вещи. Если спрашивают, а почему, собственно говоря, есть примеры такой дружбы, условно говоря, о чем вы говорите. Исторические традиции совместного проживания, и посмотрите те районы, где действительно проживают, но они не моноэтничны, сейчас таких вообще мало, но есть, где представители разных народов живут рядышком.

Когда ты долгое время живешь на одной территории, даже пусть не в одной деревне, хотя были и такие деревни, где на разных концах жили представители разных народов, тебе уже понятно, знакомо, обычно, ты перенимаешь, что лучше, что удобно. Тот же сабан, к примеру, все народы использовали, где этот сабан был нужен, манеру плести лапти, где-то нашивать на одежду какие-то элементы декора, не свойственные этому народу.

Есть вообще пограничные территории, где сложно чисто визуально даже определить этническую принадлежность. То есть, вот эти традиции добрососедства и общения на тех же самых рынках, базарах, где знали несколько языков все, кто торговали, где шла коммуникация, где люди приходили. Если ты на ярмарку приезжаешь на других посмотреть, себя показать — там были представители нескольких народов.

И.Ш. Это то самое третье место, даже четвертое. Почему так — сейчас поясню. Условно говоря, вот две общины, никакого символизма, и случайно диффузия не происходит. Но есть третье место – и там происходит. Почему? Понятно, что религия определяла очень многие моменты. Второй момент — всегда был образ чужого. Обе культуры в любом случае строились внутри, как бы ментально на оппозиции друг к другу.

Правильно Марк сказал, потому что мы, оба народа — фронтира. Допустим, татары сформировались в рамках этого фронтира, потому что этот фронтир нам заложило российское государство, оно нас поглотило каким-то образом, абсорбировало в себе. А тогда народов, которые вышли из Золотой Орды, которых сейчас называют татарами, их, на самом деле, было достаточно много, и в рамках этих фронтиров мы как бы сформировались.

Но всегда были третьи площадки разговоров — это где действительно происходил какой-то культурный, экономический обмен, еще что-то. И, в частности, то же миссионерство — это тоже форма обмена, потому что, допустим, публичные и не публичные полемики, которые сейчас публикуются, — это то же самое, из той же серии. Всегда очерчивались определенные грани — как можно, как нельзя. Русские прекрасно знали, допустим, в какое время суток и в какую деревню можно прийти, в татарскую, чтобы тебе за это ничего не было. Татары точно так же знали: татарин приходил в русскую деревню, допустим, у него какие-то бизнес-дела, и у него должен был быть «белеш», знакомый. Это чувак, к которому ты можешь на постой встать. Это вещи, которые передавались иногда из поколения в поколение.

Миф наш семейный расскажу. Один такой «знакомый» спас жизнь моему прадеду. Было две семьи, их нельзя было назвать друзьями, это были какие-то партнеры. Допустим, одни ехали через деревню на сенокос, где-нибудь останавливались у нас в доме, потому что это был протокол у них такой. Они приходили на базар в деревню, заходили, здоровались и так далее. Точно так же наши ехали туда или куда-то рядом, и заходили именно к ним.

Д.Г. Это русские?

И.Ш. Да. Настал 1937 год, у меня двух прадедов сослали Беломорканал копать, и сын этот, я уж фамилию не помню, он там был врачом, и он их обоих списал. Один еще десять лет прожил, из двух братьев, а второй приехал и через три месяца умер. Точных имен никто не помнит и не знает, но вот все знали — заходишь туда, такой дом, заходишь, салям даешь, тебе говорят — из такого рода, и все, ты там ночуешь, у тебя все хорошо. Тебя не убили, не ограбили, ничего такого с тобой не случилось.

Д.Г. Гарантия какая-то.

И.Ш. А вот место, где мы действительно могли разговаривать или взаимодействовать — это базары. Это было место, где появлялась надслойка, которая не обязывала тебя действовать в рамках культурных паттернов, или паттернов поведения, принятых внутри. Вот эта фишка — она, по сути, и распространила этот опыт, он распространился на всю территорию республики…

Продолжение следует